Предоставлено Arch Enemy, взято  вот отсюда
Есть такая штука, как жизненная энергия (лучше назовем ее витальной — на латинский манер, так как именно в таком виде эта энергия встречается в серьезной литературе). Витальная энергия, возможно, задана генами в их родовом и индивидуальном варианте. Несмотря на то, что витальную энергию многие мыслители и ученый люд рассматривали как центральное явление в человеческом мире, оно — это явление — так и не было досконально изучено или же результаты, при их широкой трактовке, оказались весьма спорными, как, например, у Фрейда или эмбриолога Ганса Дриша (честно говоря, не очень убеждает и всеобъясняющая «пассионарность» у Л. Н. Гумилева). Тем не менее, ориентируясь на явление витальной энергии хотя бы в самом общем виде, — как на факт, можно подметить и разгадать немало парадоксов в деяниях и характере того или иного человека. При этом прежде всего бросается в глаза удивительная вещь: человек так устроен, что бессознательно (в том числе на физиологическом уровне) или сознательно пресекает непроизвольные, хаотические и вообще слишком интенсивные выбросы витальной энергии. Какую-то роль тут играет и культура (примерно такую мысль высказывал Вильгельм Оствальд, известный основатель «энергетизма»). Вообще, вероятно, всю человеческую жизнь можно представить как поток витальной энергии, задерживаемой и направляемой физиологией, культурой, моралью, религией (аскетика), социальными нормами. Проблема свободы, остро ощущаемая людьми с высоким потенциалом витальной энергии, как раз и является следствием сдержек. Такие люди склонны к отрицанию, бунту и если в достаточно массивных общественных слоях в это время есть желание перемен, то энергонапряженные субъекты становятся в авангарде возмущения, разрушая существующее. Вероятно, таковыми, начиная с середины 19 века, были российские революционеры и некоторые наши писатели. Однако, как выше было специально отмечено, эти люди сами же, самыми разными способами, спонтанно пресекают энергетический поток, во всяком случае, стремятся к этому, чаще всего не отдавая себе отчета. Этот замечательный факт делается очевидным, если мы вспомним, что большинство революционеров стремилось создавать группировки («партии») с жесточайшей дисциплиной, полным подчинением и даже убийством уклоняющихся, а после предполагаемой победы на той же железной, бесчеловечно-механической основе они собирались выстраивать «светлое будущее». Могут сказать, что подобного рода основа предназначалась не для них самих, а для прочих. Но «главарь» в большой мере отождествляет себя с теми, кто с ним заодно (или ему кажется, что заодно) — поэтому, обуздывая, репрессируя других, он, как это ни парадоксально на первый взгляд, в своебразных формах накладывает вериги и на себя (пусть только в мыслях). Обычно же это выражается в том, что «главарь» убеждает себя и других, что действует как бы не от себя, а исполняя «волю партии», «волю народа», предначертания «великих предшественников» (скажем, Маркса, потом Ленина), подчиняясь «исторической неизбежности» и т. п. Кроме того, «главарь» ведет якобы (а иногда и в действительности) скромный, крайне невзыскательный в быту образ жизни. Самые яркие примеры из советского прошлого — Ленин, Сталин, Дзержинский, во всяком случае, таковыми их представляло большинство, а художественная обслуга режима поддерживала их аскетический имидж (после Сталина революционность полностью иссякла и на высшие посты рекрутировались люди другого типа; что происходит сейчас — как-нибудь отдельно).

Приведем еще в качестве примера людей, казалось бы, совсем иного строя. Речь пойдет о Л. Н. Толстом и Ф. М. Достоевском. О том, как велик был энергетический заряд у наших гениальных писателей, говорить не приходится. Л. Н. Толстой был, конечно, разрушителем — и вполне честным, искренним. Недаром неизмеримо более страшный разрушитель, Ленин, назвал Толстого «зеркалом русской революции». Толстой, в сущности, был анархистом высшей пробы. Он не любил «властителей дум» и творческих великанов, к примеру, Шекспира и Бетховена, просто потому, что мучился нелюбовью к самому себе. Наполеона он ненавидел (см. «Войну и мир») прежде всего потому, что бессознательно видел в Наполеоне — этом разрушителе династической Европы — отображение своего собственного неудержимого гения, который его вел и которым он, вместе с тем, тяготился. Ведь идеалом писателя была отнюдь не революция, а что-то вроде муравейника, стабильная, без причуд семья, дисциплинированная община, живущая, правда, не по государственным, а по каким-то «естественным» законам (идеал всех анархистов). В личной жизни, в пожилом возрасте, он обуздывал себя тажелой работой, знаменитыми рисовыми котлетками, а под конец решился взять на себя бремя странника, лишенного всех почестей и обеспеченности.

Ф. М. Достоевский, пожалуй, самый страстный русский писатель. Его любимые персонажи невероятно несдержанны, с точки зрения обычного человека маловменяемы, почти безумны. Но тот же Достоевский — решительный, бескомпромиссный враг всякой революционности, он завзятый государственник, обличитель либерализма. Его любимейший Митя Карамазов произносит характернейшее — о том, что неплохо бы «обузить» русского человека. И ведь не случайно это говорит человек совершенно необузданный. А в душе не менее любимого Алеши наряду с благочестивейшей и уравновешенной ипостасью уживается взрывоопасная «карамазовщина». Таков, по-видимому, и сам писатель, видевший в этих своих героях квинтэссенцию русскости (о чем, конечно, можно спорить). Страстность и жажда порядка выглядят как крайняя противоречивость в творчестве писателя, хотя страстность в конечном счете перебарывает. Путешествуя по Европе и отдавая должное ее «священным камням», ее умению рационально жить, он компенсирует эту свою запретную любовь игорными домами и последующей демонстративной ненавистью ко всему европейскому. В знаменитой «Легенде о великом инквизиторе» он с тайной художественной симпатией обрисовывает этого самого инквизитора и с разящей убедительностью представляет его идеологическое кредо, заключающее в себе квинтэссенцию рациональной европейской трезвости. И, вместе с тем, всеми силами пытается обличить его антихристианскую сущность. Однако в «Легенде» Христос у Достоевского покорен и безмолвен, даже как-то безличен и неинтересен, так что и не поймешь, на чьей стороне истинная симпатия писателя. Желая спрятать эти вопиющие противоречия от читателя и, видимо, от самого себя, он делает автором «Легенды» рационалиста и почти безбожника Ивана Карамазова… А в конце этого великого романа нравственно побеждает все же Митя Карамазов!