Любовь жлоба

Наличие у мерзавца семьи и самки следует расценивать как отягчающее обстоятельство

Ценности любви и семейного счастья в былые времена существовали в формате награды за успешные усилия на поприще других, «неэгоистических» ценностей - чести, борьбы за освобождение человечества, истины и проч. Выводить их на первый план было не принято и даже зазорно: предпочтя любовь чести, персонаж вряд ли сподобился бы уважения общества. Достойный человек стеснялся направлять свои помыслы и мечты исключительно на поиски личного счастья, в результате чего (поскольку устоять перед естеством трудно) получал от него гораздо больше наслаждения, нежели если бы был законченным гедонистом.

Но пришла пора эмансипации всего от всего. Восстание масс и бунт потребностей. Подобно глупому ребенку, который полагает, что если каждый день станет днем рождения, то ощущение праздника с легкостью распространится на все дни, обыватель пожелал долее не сдерживать потребность «счастья». То, что было наградой, украшением жизни, стало главным ее содержанием. «Нет ничего выше любви» - это уже классика. Обыватель счел, что отсутствие в должной мере удовлетворения личных потребностей связано с давлением на них общественных «устоев». Казалось, что достаточно ее (личную жизнь) раскрепостить, освободить от спуда ложных ценностей, как человек обретет желанное счастье. Вместо узкой щели для любви выставили огромные сачки. Заполнить которые, понятно, оказалось гораздо сложнее. Отсюда – господствующий в культуре дискурс неудовлетворенности в любви.

Смысл старых любовных историй в том, что любовное чувство возникало вне зависимости от намерений субъектов (и даже вопреки им). Персонажи самых известных текстов не ищут и не ждут любви (!). Они сражаются на войне, увлекаются спасением души, смиренно готовят себя к отречению в монастыре или к устроенному родителями браку, и вдруг появляется любовь и путает все карты. Читатель старинного любовного романа трепетал над нехитрой любовной побасенкой (и именно оттого она не была нехитрой побасенкой), потому что ситуация любви казалась ему неожиданной, неправильной, из ряда вон выходящей. Любовь перечеркивалась, исключалась внутренней цензурой человека. Поэтому история Ромео и Джульетты воспринималась как действительно «свежий», неожиданный сюжет. Ну кто бы мог подумать – они полюбили друг друга и погибли от любви!

Сегодня повсеместно звучат сожаления по поводу гибели/опошления/истощения любовных сюжетов. На самом деле сюжет-то только один, и его опошление связано с изменением отношения к нему публики. Раньше в него не верили. Теперь в него не просто искренне верят, но почитают главной и чуть ли не единственной мотивацией искусства. Он утратил парадоксальность. Подлинная интрига любовной истории состоит (состояла) не в том, обретут друг друга влюбленные или нет. Исторически интрига была шире – есть любовь или нет, имеет ли она право на существование или нет. И читатель искренне сомневался в ответе! Поскольку теперь ответ на этот вопрос дан и устраивает всех, то говорить действительно стало не о чем. Даже если некий наивный режиссер попытается изобразить «нежданность» появления в кадре любви, натасканный зритель сразу чувствует фальшь такого маневра. Вот-вот, сейчас у них начнется! Он - юноша, она - девушка: что им еще остается? А поскольку искусство само себя кастрировало, отказавшись во имя любви от «устоев», то в поисках свежих ходов оно обречено лукавить: а давайте-ка сделаем вид, что мы не знаем, о чем на самом деле эта книга/фильм! Может быть сколько угодно приличных поводов для искусства, но даже самые утонченные из них (ну хоть «Альфавиль» Годара или «Мы» Замятина) скрывают под фиговым листком безразличия все ту же печальную истину (которая почему-то считается успехом): «Все книги на самом деле повествуют о любви». Верх оригинальности – когда модернистский герой обнаруживает неспособность отдаться этому великому чувству. Но статус любви как мерила всех вещей от этого не меняется и альтернативных мотиваций не возникает. Или любовь, или нелюбовь. Искусство запнулось.

Однако почему среди прочих духовных практик человек предпочел именно любовь? Почему жадно желает присвоить описанные авторами-оригиналами девиантные случаи? Потому что они обещают заманчиво легкий способ ощутить душевное сверхудовольствие – без трудов, напряжения и самоограничений. Есть один индивид как таковой, есть другой индивид как таковой, и вот между ними совершенно без усилий с их стороны возникает нечто, что дарует обоим ощущение неземной благости. Всего остального приходится добиваться, любовь же дается задарма. Любовная традиция, особенно современная, всячески подчеркивает, что полюбить можно вне зависимости от душевных качеств объекта. То бишь, даже если вы мерзавец, вы тем не менее вправе (и должны) рассчитывать на любовь. (Кстати, классические влюбленные проделывали не в пример больше работы. Они должны были прежде всего сделаться незаурядными людьми. Любовь трактовалась как свойство только прекрасной души). К тому же, любовь – это возможность без трудов поставить галочку в графе «не хлебом единым».

В обществе сложилась целая система пустых изнутри любовных норм. В таком-то возрасте положено начать мечтать о любви, в таком-то обрести первый предмет, чувствуя при этом то-то и то-то. Любовное чувство превращается в подобие этикета. Принято ходить в кино не одному. Принято иметь кого-то, кому можно дарить подарки 8 марта, 23 февраля и, конечно, в Валентинов день. Не говоря уж про «любовную индустрию», которая этот маскарад дополнительно подстегивает. Не только открытки с сердечками стимулируют любовное потребление, но и романтические свечки за столиками в кафе, перед трепетным пламенем которых не быть «влюбленной парой» даже как-то неприлично. Кажется, что публика в массовом порядке воспроизводит несколько единичных экстраординарных ситуаций, бывших когда-то с кем-то. Наиболее гротескный пример – свадебный ритуал в ЗАГСе, когда молодожены обязаны в стилизованном виде изобразить переполняющее их чувство. Но чуда нет как нет. Во-первых, исходя из определения оного. Во-вторых, исходя из нашей заурядности: мечтая испытать шекспировские страсти, мы, однако, не считаем нужным становиться равными шекспировским героям.

Так называемые семейные ценности – это тоже форма без содержания. Если исключить банальный инстинкт воспроизводства (списать все на него обыватель наверняка не согласится, ибо считает себя выше), то ценность воспитания потомства состоит в возможности привить ему те качества, которые особенно почитаются в обществе. Например, воспитать человека достойного, смелого, честного, благородного, доброго и т.п. Но спросите среднестатистического родителя, чего бы он пожелал своему ребенку. Благородства? Чести? Он ухмыльнется, услышав такие слова. И с нескрываемой гордостью и пафосом ответствует вам: «Все это ерунда. По мне главное, чтобы пацан (дочка) был счастливым». Выходит, эти родители воспроизводят такое же, как и они сами, беспринципное и душевно ленивое существо, которое так же будет считать главным успехом на ниве духовной жизни «личное счастье». Вы заметили, что наличие любви, равно как и наличие семьи, в известной мере есть индульгенция от грехов? «А ведь при этом он любящий муж и отец!» - часто говорят о мерзавцах, искренне умиляясь столь чудесному сочетанию добра и зла. Собственнические чувства к самке и детенышам почему-то принято рифмовать с добром, которое еще не совсем утрачено, стало быть, нашим павшим персонажем… На самом деле наличие у мерзавца семьи и самки следует расценивать не как смягчающее, но как отягчающее обстоятельство. Будучи универсальным «искуплением», они помогают ему оправдывать перед самим собой антиобщественные поступки, совершенные в том числе против чужих самок и детенышей. У преступника-семьянина, стало быть, руки развязаны в большей степени, чем у одинокого.

«Влюбленный» и «хороший семьянин» за неимением более высоких требований к личности стали синонимами наивысших моральных качеств. У нас принято уважать себя просто за то, что мы являемся отцом либо матерью. Даже если мелки, злобны, тупы. Любой жлоб уверен, что в глубине души – он добрый и «глубоко ранимый человек», раз способен желать женщину. Все считают себя идеальными – ведь основные критерии достижения идеала вроде бы выполнены: Саша любит Машу, у них подрастают сын и дочка. Обыватель искренне считает свой эгоизм столь же значимым творческим актом, что и создание великих литературных произведений. Да что там Вольтер! Гораздо важнее «просто быть счастливым». Это подается как величайшее открытие, как венец всех творческих потуг всех веков.

В заключение хочу поделиться универсальным утешением для всех, кто тщетно ожидает обещанного литературой бесплатного блаженства. Если с кем-нибудь приключилась такая оказия, не печальтесь: есть куда более трудные, но и более верные способы достижения счастья. Вам говорили, что любовь – это самое главное в жизни? Но ведь это то же самое, что считать главным в жизни найти клад. 99% публики гарантированно остаются не у дел. Считать, что человек рожден для любви – значит здорово его унизить. Он рожден для самосовершенствования, для познания, для творчества, для поисков добра и для борьбы со злом. Человек в самом деле должен считать что-то (и многое!) выше любви. И тогда, вполне возможно, она сверх меры заполнит те узкие рамки, которые для нее оставлены.